|
>>> Пропоную Вашій увазі фрагменти книги Василя Сергійовича Чалого 'Село Тарасовка и род Чалых'. Автор народився в 1931 р. Василь Сергійович багато років працював головним лікарем Троїцької районної лікарні Луганської області. З великою любов’ю згадує він своїх предків, доносить до нас їхні спогади і розповідає про бачене та пережите ним самим. СЕЛО ТАРАСОВКА … Одна из улиц в Тарасовке называлась в прошлые времена Планок, она параллельна речке и тянется на Между верхним рядом огородов на улице Планок и нижним рядом огородов Выгона был Вал. В селе говорили: 'Прошли по Валам', 'Встретились на Валах', а на самом деле это была пешеходная тропинка по всему селу. Вал возводили наши предки. Вал — это земляная насыпь, обычно сочеталась со рвом впереди, служила препятствием для атакующего противника и боевой позицией обороняющихся. Сейчас на месте Вала остались только отдельные фрагменты, но Вал имеет историческое значение для села. Можно только восхищаться, как в тех условиях сделали такое сооружение, на таком расстоянии и только за счет мускульной силы людей. В прошлом застройка села была, по-видимому, планомерной, так как через определенные расстояния были предусмотрены переулки для прогона скота на луг, вывоза сена, перевозки конопли к речке и для выезда с одной улицы на другую. Каждый переулок был с двух сторон «оканавлен». Кроме того, были дополнительные канавы для пропуска талых и дождевых вод. Благодаря такой дренажной системе по всему селу вода свободно уходила в речку, и грунтовые воды не затопляли подвалы и хозпостройки. … Село Тарасовка было волостным центром. В волость входили села Ново-Червоная, Манькивка и близлежащие хутора Парневатка, Лозоватка, Кринычки, Федотовка, Солдативка и др. Во главе волости стоял старшина, который избирался на три года из местных крестьян. Кроме старшины, были писарь и урядник. В селе до 1917 года было три школы, из них две земские и одна церковно-приходская. После революции была одна семилетняя и начальная 'Красная' школа. В каждой параллели было по несколько классов. Занятия проходили в две смены. За обучение в конце 30-х годов в 8–10 классах необходимо было платить 150 рублей ежегодно, равными частями — до Нового года 75 рублей и столько же после. В техникумах и институтах обучение также было платное. И только в конце 40-х годов плата за обучение была отменена. Сейчас в селе средняя школа, построенная за счет средств местного колхоза. … В селе ежегодно с давних времен и до коллективизации проводилось четыре ярмарки, по три дня каждая. Первая ярмарка была на вербной неделе (за неделю до Пасхи), вторая — 22 мая (праздник Святого Николая), третья ярмарка была 27 сентября (праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня) и четвертая — 19 декабря (праздник Святого Николая). На ярмарках продавались скот, сбруя, повозки, полотно, прялки, ткани, обувь, зерно, рыба, сено, продукты питания и т. д.; тут же устраивались аттракционы, качели, соревнования по поднятию гирь и тяжестей, борьба. Я спросил дедушку: 'Были ли сильные люди?'. Он ответил — были. Так, Бибик, живший на Круглом выгоне, на спор поднял лошадь и забрал себе. Так что были богатыри. Молодые веселились. Пожилые встречались и обсуждали вопросы быта, урожая, заключали сделки, ходили в гости. Но в гостях водку пили мало. Обязательным приложением к любой ярмарке были цыгане, которые гадали, обманывали, воровали, и всегда им хватало простодушных и доверчивых людей. … В начале улицы Планок и улицы, идущей на Покровское, была площадь, где располагалась капличка — молитвенный дом. После постройки в селе Свято-Николаевской церкви в 1820 году капличка утратила свое значение. Свято-Николаевская церковь стоит и сейчас, действует. До революции в этой церкви было два прихода, и каждый священник своего прихода крестил детей, венчал молодоженов и отпевал после смерти своих прихожан. В этой церкви венчался мой прадед Захар и дед Иван, отец, крестили меня и всех моих родственников. У стен этой церкви получали благословение на ратный подвиг прадед, дед, отец. … Колокола в Тарасовской церкви были сняты в 1936 году, и на куполе был установлен флаг из жести, а на звоннице — пятиконечная звезда. Снимал колокола Тысячный Иван, живший рядом с церковью. Об этом я узнал случайно при разговоре моей бабушки с монашкой, которая жила возле каплички. До войны в церкви располагался клуб, а потом склад. … С началом коллективизации в селе было создано два колхоза: им. Ворошилова и 'Червоный непереможный партизан'. Во время оккупации села немцами в 1942–1943 годах, когда переводчик переводил название 'непереможного' колхоза немцам, те сразу оглядывались по сторонам в поисках партизан. После 1934 года был организован колхоз им. 17 Партсъезда. Таким образом, до войны в селе было три колхоза. Коллективизация проходила трудно, с ломкой и перегибами. Зажиточных крестьян раскулачивали. Были случаи, когда главу семьи арестовывали и судили, а жену с детьми вывозили в поле зимой, переворачивали сани и всех вываливали в снег. А потом, кто мог, рыл там же временные землянки, другие уходили в окрестные села, третьи замерзали. … В 1920 году при форсировании Сиваша и взятии Перекопа в Крыму два жителя села Тарасовка были награждены орденами Красного Знамени — это Ольховой Павел Наумович и Радионов (имени не знаю). В то время это была самая высокая правительственная награда. После разгрома Врангеля в Крыму они возвращались домой и зашли в село Меловатка — это в Будучи неграмотным, после возвращения из Москвы он был назначен продавцом в магазине. Магазином был простой амбар. Проработал три месяца. При ревизии у него обнаружилась недостача 3600 рублей (по тем временам это была огромная сумма). Его спрашивают: 'Павел Наумович, как же это получилось?'. Он отвечает: 'Може, діти в пелену разів два взяли канфетів, может, теща на плаття матерії взяла, а не платили'. У него было 9 детей. В конце концов, дело передали в суд. В суд Павел Наумович поехал и надел орден. Прокурор увидел орден и перенес суд. Потом убытки списали за счет сельпо. А Павел Наумович говорил в селе, что суд остался для него без последствий. Для того, чтобы его судить, необходимо было сначала написать в Президиум Верховного Совета СССР, лишить ордена. Но орден только вручили, и сразу лишать районное руководство, по-видимому, не решилось. В 1942 году, когда немцы подошли к селу, Ольховой П. Н. закопал орден и потом не нашел, а номер знал и написал в Москву, чтобы выдали еще дубликат. Ему ответили, что сейчас дубликаты не выдают. Так Тарасовка лишилась старого орденоносца. Он был, как говорят, патологически простодушным человеком. Мог, например, на правлении колхоза сделать объявление: 'Кому нужно рябе цуценя с-под хорошей сучки? Обращайтесь ко мне'. Любил ездить на совещания. Один раз поехал в район на совещание по собственной инициативе, а секретарь райкома партии говорит председателю колхоза: 'Давид Яковлевич, что, у вас других передовиков нет?'. Сказал тихо. А Павел Наумович услышал и говорит секретарю райкома: 'Товарищ Почтаренко, умных послали до умных, а меня послали к Вам'. В общем, по жизни его всегда сопровождали подобные истории. … Очень много было различных налогов. По налогу с 'холостяков' с 20-летнего возраста, если нет детей, — 6% зарплаты высчитывали, кроме того — подоходный налог. Обязательная 'добровольная' подписка на очередной заем. В сельской местности каждый двор должен ежегодно сдать в государство |
3 серпня 2009
|
>>> ГОДЫ БЕССИЛЬНЫ ПЕРЕД ПАМЯТЬЮ … Мой дедушка Иван Захарович был участником русско-японской войны 1904–1905 годов. Он ушел на войну вместо своего брата Николая Захаровича. Он был моложе, и по законам того времени в России, с согласия семьи, мог идти на войну вместо старшего брата. Поездка на фронт заняла у дедушки два месяца, столько же поезд вез его обратно. Во время войны он был в Маньчжурии, бывал в Харбине, Мукдене, Ляоляне и других городах. Иногда я просил деда рассказать о Китае и китайцах. Из его рассказов я запомнил, что они были другой веры, жили очень бедно. В деревнях лепились глинобитные дома, они были без чердака. В городах постройки были из легкого дерева, и даже встречались крыши с козырьками. Мужчины носили на голове косы, а у нас в то время мужчины стриглись наголо. О женщинах он говорил, что те ходили, как утки, из-за традиционно маленькой ступни, а если убегали, то часто сразу падали. Роста мужчины и женщины были небольшого. Питались скромно, в основном рисом, сорго. У нас риса тогда не было, и дедушка объяснял, что это такое. Скота у населения было мало, мяса практически не ели. Богатых людей в Китае носили на носилках в кибитках. Под Ляолянем дедушка был ранен в правую ногу. Везли его на двуколке с другим раненым солдатом. А посадили в двуколке так, что раненные ноги их соприкасались, и дедушка говорил: «Двуколка качается, а мы кричим». В тот день, когда деда ранили, бабушке приснился сон: дедушка весь в муке. О войне дедушка говорил: 'Я там воевал за царя и Отечество'. Японцы, рассказывал он, небольшого роста, глаза как камышом прорезаны, круглолицые, с большими зубами, очень хорошие воины. Но если мы переходили в штыковую атаку, то они не выдерживали и бежали. Дедушка несколько раз ходил в штыковую атаку. Я его спрашивал: 'А страшно идти в штыковую атаку?'. Он говорил, что сначала страшно, а потом нет, появляется азарт, а по окончании атаки, когда приходишь в себя, по спине проходит мороз, но потом все становится на свои места. … О налете на Тарасовку банды Нестора Махно дедушка рассказывал следующее. В нашем селе в 1920 году отряд красноармейцев остановился на отдых. На звоннице церкви поставили часового. И в этот самый момент по яру, где сейчас водохранилище, со стороны Плахо-Петровки, используя удобный для себя рельеф местности, вплотную подошли махновцы. Приблизившись, они выставили четыре пушки на конной тяге и дали залп по церкви и центру села. Это послужило сигналом махновской коннице к атаке. Застигнутые врасплох, красноармейцы почти без сопротивления начали удирать. Бежали через переулки на луг, а потом к реке. На переправе тачанки с пулеметами застревали, их бросали тут же, обрезав посторонки, и уже верхом на лошадях спасались бегством. Не успевшие скрыться были зарублены на месте. Махновцы в Тарасовке не задержались, сразу через Ново-Червоную пошли на Сватово. Беспечность красноармейцев, в частности часового, вовремя не заметившего приближения врагов, обернулась страшной трагедией: небольшая группа махновцев разгромила превосходящий ее по силам отряд красноармейцев. Погибло 38 красных бойцов и несколько жителей села. Красноармейцев похоронили в братской могиле возле церкви. … Выпадали у нас и неурожайные годы, тогда в селе был голод. Неурожай 1892–1893 и 1921–1922 годов был вызван сильной засухой. Для спасения скота от гибели раскрывали сараи и хаты и кормили его этой соломой. А вот голод 1932–1933 годов, в чем дедушка и папа не сомневались, был сделан искусственно. Эти годы были урожайными, особенно 1932 год, и все зерно урожая этого года было сдано государству. Спецотряды вывозили хлеб из колхозов и изымали у населения все выращенное за лето, вплоть до фасоли. Население безуспешно пыталось хоть что-то спрятать. Активисты отрядов, приходя в дом, выспрашивали у маленьких детей, где родители спрятали зерно и овощи. Если таким образом не узнавали, тогда приступали к обыску — простукивали или специальными прутьями прокалывали печку, стены, потолок, пол. Если находили хлеб, к хозяевам применяли репрессивные меры. Особенно запомнился ретивый милиционер Рычка, уроженец села Демино-Александровка Троицкого района (правда, и его расстреляли в 1937 году). Люди стали умирать от голода. Пытались возить в Россию менять вещи на хлеб, но этот хлеб тоже нужно было провезти так, чтобы не конфисковали. Голод достиг невиданных масштабов. Вымирали семьями. Дедушка и папа говорили, что специальные отряды ездили по селу и убирали умерших в домах и на улице. Вместе с мертвыми иногда подбирали и еще живых, говорили: все равно умрут к утру, а завтра сюда не будет наряда собирать покойников. К счастью, наша семья выжила в это страшное время. … Касался дедушка и темы воровства в селе. Вот он приводил такой пример: в селе жил вор Шарый. Узкой 'специализации' у него не было, поэтому тащил все: лошадей, волов, плуги, бороны и т. д. Если кто из жителей обнаруживал пропажу, то шли к этому Шарому и смотрели. Если находили свои вещи, он не возражал, говорил: 'Твое — бери'. С ним никто не судился. Тяга к воровству у него была патологической, и если он не смог за день что-либо украсть, то перед сном выходил и бросал шапку через хату. Потом подкрадывался, 'воровал' свою шапку и шел спокойно спать. … Бабушка моя … родилась в селе Тарасовка в 1866 году, всю жизнь прожила там, там же после смерти в 1957 году была похоронена. Была она неграмотной, но очень религиозной женщиной. Соблюдала все праздники и посты, какие были в году, постилась она и вне праздников и многодневных постов — по средам и пятницам. В свои молодые годы бабушка с подругами из села трижды ходила на богомолье в Киев. До Киева от нас более … Дважды бабушка ходила на моленье в Святогорск — это километров 200 от Тарасовки, в Донецкой области, на реке Северский Донец. Один раз ездила молиться в Кронштадт и Санкт-Петербург. Потом много рассказывала об этом путешествии, и у меня тоже об этой поездке яркие воспоминания. Ложась спать, бабушка обязательно читала молитву на сон грядущий, чаще всего «Отче наш», обязательно крестила подушку. Встав, читала утреннюю молитву, крестилась и только после этого приступала к работе. Меня она научала только одной молитве — 'Отче наш', а больше ничему, так как религиозные взгляды преследовались в то время. Зимними вечерами бабушка рассказывала сказки и различные истории из жизни людей, о своих родственниках, о соседях. От нее я впервые услышал 'Курочку рябу' и 'Колобок'. Изустно в нашей семье из поколения в поколение передавалось предание о захвате земель, на которых расположено село, турками. Бабушка говорила так: 'Нас турок разорил, на колья садовил'. А уже значительно позже, когда я готовился к пенсии, в архивных материалах нашел, что когда в наших краях в 1691–1696 годах казаки отбивали нападение турок и татар, попал в плен Андрей Абазин (Абазинин). Так его турки посадили на кол. Значит, подобные случаи не забываются и передаются потомкам, годы бессильны перед памятью народной. Я вот тоже об этом рассказываю, чтобы знали мои дети и внуки. Бабушка часто посещала церковь и старалась выполнять все религиозные каноны, искренне исповедовалась. Как-то я видел у нее книжечку размером с почтовый конверт, где отмечалась уплата денег за отпущение грехов. Бабушка платила в год по 5 рублей. В начале века это была большая сумма, дедушка говорил, что за 25 рублей можно было купить корову. После этой книжки я не видел, поэтому и не знаю, сколько бабушка заплатила церкви за отпущение своих грехов. ... В восьмилетнем возрасте я заинтересовался фамилиями, спрашивал бабушку: 'Откуда взялась наша? Вот рядом живут соседи, и у всех разные фамилии'. Она объяснила мне так: 'Раньше по селу ходили люди и каждому говорили, что ваша фамилия будет такая, а ваша — такая'. На тот момент такой ответ меня удовлетворил, я себе представлял двух мужчин, одного — повыше, другого — поменьше, и как они кричат, объявляя фамилии. Когда я впоследствии увидел артистов Тарапуньку и Штепселя, понял, что именно такими я представлял себе тех глашатаев. Летними вечерами, при луне, перед началом уборки хлеба старушки вязали перевесла из травы для связывания снопов. Накошенную длинную траву привозил кто-нибудь их колхозников. Бабушка делала свою работу, а мы, дети, здесь же играли. Вот она и начинает рассказывать о ведьмах, о русалках. Ведьмы, она говорит, по ночам доят коров у людей. 'А кто же эти ведьмы?' — спрашиваю я. Она отвечает вполне серьезно, что это могут быть с виду обычные женщины, но ночью они превращаются в ведьм. Вот ночью ведьма катится в виде сита по дороге, бывает в виде кошки или теленка, который сосет молоко у коровы. А чтобы узнать, говорит она, кто доит по ночам корову, для этого нужно взять молоко и вылить на горячую сковородку, и если прибежит какой-нибудь человек и будет просить что-либо занять или помочь — значит, это и есть ведьма, выдаивающая корову. Иногда после таких рассказов страшно было заходить в дом, где нет света, думаешь: 'А нет ли в доме ведьмы?'. О русалках бабушка рассказывала так: 'Русалки живут в речке, в камышах. Это молодые женщины, а вместо ног у них рыбий хвост. Днем они отдыхают, а вечером или ночью выходят гулять. Если им понравится какой-то парубок, они его щекочут ('лоскочуть', как она говорила) и могут защекотать до смерти, тогда русалки забирают его к себе'. Поэтому она говорила, чтобы я поздно в речке никогда не купался. Видно, бабушка думала, что я могу понравиться русалкам. Вот сейчас вспоминаю и думаю, как я тогда верил всем этим русалочьим историям. Особенно впечатляло, что в рассказах фигурировали люди не из далеких, а окрестных сел. Все ужасы происходили рядом. Весной, когда нужно было сажать курицу на яйца, бабушка поручала это мне. Я брал картуз, складывал в него проверенные яйца (смотрел на солнце — есть ли зародыш) и подкладывал под курицу. — А Вы почему этого не делаете? — спрашивал я у бабушки. — Мне нельзя. Я обмываю покойников, цыплятка замрут и не вылупятся, если я буду подкладывать яйца, — отвечала она. Еще бабушка следила, чтобы яйца подкладывались утром. Она была твердо убеждена в том, что утром все просыпается и живет, а к вечеру все засыпает, и цыплята могут не проснуться. Однажды мы решили купить гусей на расплод. Бытовало поверье, что надо покупать гусей за течением реки от их дома, а не против течения, тогда гуси приплывут в наш двор и не потеряются. Любила, когда ласточки строили свои гнезда в сарае или под хатой, бабушка говорила: это хорошо, наш двор стоит на хорошем месте. Всем детям настрого запрещала ласточек брать в руки и разрушать их гнезда. Кто возьмет ласточку, тот будет рябым (а кому это хочется — быть рябым?), пальцы на руке склеются между собой и рука будет, как лапы у утки или гуся. Мы, дети, свято верили в такие чудеса, и хотя ласточки нам нравились, была какая-то опаска из-за их способности наказать за причиненную обиду. При простуде бабушка варила картошку в «шинелях», сажала меня, накрыв платком, над чугунком и заставляла дышать паром. У нее было свое объяснение причины болезни: 'Онучек, хвороба не по дереву ходит, а по людях'. Иногда хочется быстро поесть и бежать к друзьям — вот и поперхнешься пищей. Бабушка говорит: 'Не спеши, а то видишь, борщ или каша попала в ту кишку, куда только пасха проходит'. Может быть, она считала, что для борща есть один пищевод, а для пасхи — другой. … Выпечка хлеба в нашей семье была делом частым и привычным. Бабушка и мама пекли подовый хлеб в русской печи, прямо на кирпичах. Но прежде печь вытапливалась дровами или брикетами навоза, выметалась зола и только потом сажали хлеб. Пекли за недостатком сковородок на листах капусты. Кроме хлеба, часто пекли бублики — по всем правилам. Сначала из бубличного теста скручивали баранки, потом бросали их в кипяток. Вынув из кипятка, укладывали на днище (доску с отверстиями), присыпав маком, ставили в печь. Непревзойденным лакомством для меня были пирожки с маком. Замешивая тесто, старались брать не воду, а сыворотку или кислое молоко. Дрожжи готовили сами. Рецепт помню хорошо: шишки хмеля обваривали кипятком и, обкатав в отрубях, высушивали. Такие дрожжи могли храниться очень долго. В обязанности бабушки входило из конопли выбрать плосконь, вымочить в реке, высушить, потрепать, помять, расчесать, сделать мычки, а затем прясть пряжу. У матерки еще необходимо было обмолотить семена. После пряжу сновали на основу и ткали полотно на специальном станке. Технология эта почти не менялась на протяжении многих веков. … Отца призвали в армию в 1914 году. После начального обучения он был направлен на Кавказ, на турецкий фронт, уже шла Первая мировая война. Воевал он вплоть до Октябрьской революции. … Во время войны папа был в турецких городах Карс и Эрзерум. Я расспрашивал папу о турках и их армии, он говорил, что они другой веры и у них другой Бог. Тогда у меня в голове не укладывалось: как это так, земля одна, а у разных народов разные Боги. Я ведь слышал, как дедушка читал Евангелие и объяснял бабушке, что Бог один на небе, но в образе Отца, Сына и Святого Духа. Далее папа говорил, что Турция — страна отсталая и очень бедная, земли бесплодные. Большую территорию занимают каменистые горы, непригодные для сельского хозяйства. Очень жарко, а воды мало. Папа говорил, что бывало так, что во время боевых действий воду брали из одного источника и русские, и турецкие солдаты. Готовили пищу, завтракали, потом стреляли, т. е. война шла по определенному расписанию. Папа рассказывал о случае, когда в 1916 году русские неделю праздновали масленицу, в это время турецкая армия отступала. А нам потом пришлось их догонять, чтобы вступать в соприкосновение. В составе русской армии было много грузин, абхазцев, аджарцев и других кавказцев. На фронте папа подружился с двумя грузинами. Они нашей, православной веры, и мне снова было непонятно, почему грузины говорят на своем языке, а признают нашего Бога. Друзья приглашали папу погостить в Грузию, но он отправился из Новороссийска домой. … Моя мама … родилась в селе Тарасовка в 1908 году. У мамы было три брата и две сестры. Мама в школу не ходила. На ее детство пришлась Первая мировая война, революция, гражданская война. … |
3 серпня 2009
|
>>> ВОЙНА Очень подходящим эпиграфом к этой главе были бы строчки из известной песни, ставшей, по сути, украинским Реквиемом: 'Степом, степом падали солдати…'. Эти строки мне особенно дороги, так как напоминают о трагической гибели большой группы моих односельчан в степи под Кисловкой. Но об этом ниже. … В первые дни войны наблюдалась какая-то суета, и среди сельчан чувствовалась растерянность. Начали призывать резервистов более старых возрастов, проводились митинги. Все считали, что война быстро закончится — как это было в Северной Буковине, Западной Украине и Западной Белоруссии, и немцев будем бить на их территории. Предвоенная пропаганда в газетах, на собраниях сводилась к тому, что войны мы не хотим, чужой земли не надо, себя защитим, у нас самая сильная армия и флот, а если нам навяжут войну, то будем воевать на чужой территории и малой кровью. По этому поводу было сложено много песен: 'Если завтра война…', 'Три танкиста', 'Катюша' и др. Через три недели отправили на строительство противотанковых окопов резервистов и молодых женщин. Окопы рыли вручную лопатами, кайлом вблизи городов Большой и Малый Токмак в Запорожской области. Там был и мой папа. В это время потребовали, чтобы в каждом дворе был окоп для семьи. Окна заклеивались бумагой накрест, чтобы стекла не выбило при бомбежке, требовали соблюдения светомаскировки, ввели ночные дежурства населения, по селу открывались краткосрочные курсы медсестер, снайперов. Газеты сначала приносили противоречивые сведения, а затем пошли все грустные новости: оставили такой-то город с целью выравнивания линии фронта, оставили другой, третий... Начали угонять стада скота на восток, а в сентябре-октябре появились отступающие воинские части — пехота, кавалерия, потянулись обозы. Через Тарасовку проехал штаб маршала Тимошенко и стал на всю осень за селом Босово в Первые эвакуированные появились из центральных областей Украины и из Харькова. Затем в село стали приезжать люди из Донбасса. Начали приходить похоронки. Люди оплакивали своих близких. Появились многочисленные ясновидцы и гадалки (на картах, фасоли, на кофе и воде) которые 'все знали' и все могли предсказать. Так бывает всегда, когда на народ обрушивается какое-либо бедствие и люди ищут утешения. Начали выявлять первых дезертиров. Этим делом занимались войска НКВД (Народного Комиссариата внутренних дел). Проводились ночные проверки жильцов. Все это говорило о приближении фронта. Зима 1941–1942 годов была очень холодная, я видел, как много было среди отступавших обмороженных солдат — их лица были бронзового цвета. В селе собирали теплые вещи для армии: перчатки, различные рукавицы, шерстяные носки, шили носовые платки и кисеты, отправляли фронтовикам посылки с продуктами. Мои родители тоже посылали посылки и получили письмо, где солдаты благодарили за продукты. Мама по заданию бригадира шила из разного старья рукавицы для отправки в армию. Все говорило о том, что война становилась отечественной, никто не был в стороне. Во всем чувствовалась напряженность, колхозники до изнеможения работали на уборке и отправке зерна, школьники после уроков тоже помогали. Вручную относили снопы хлеба и скирдовали, урожай в первую военную осень был очень хороший. Из района приезжали агитаторы и объясняли причины временных неудач на фронте, хотя никто об этом не просил, всем было ясно, что события развивались не так, как планировали. Среди односельчан хватало ранее воевавших стариков, которые кое-что в стратегии военных действий понимали и говорили, что не все ладно наверху. А сколько было слухов о шпионах, можно было подумать, что кругом одни враги. В ноябре 1941 года над селом стали появляться немецкие самолеты. Летали низко, безнаказанно. Часто сбрасывали листовки с призывом переходить на их сторону, бить евреев и комиссаров. Иногда в листовках печаталась заведомо ложная информация: о взятии Москвы, о военных действиях под Ленинградом. Сбрасывали и бомбы, правда, не прицельно — наверное, чтобы возвращаться на аэродром было легче. Пришла весна 1942 года, и всем казалось, что фронт остановился и держится устойчиво. В колхозах сеяли хлеб, сажали огороды. В селе было много войск. Стояли автомобили с 'Катюшами', тракторы с понтонными мостами, словом, вроде бы накапливались силы для наступления. И вот в середине июня 1942 года начали поступать тревожные вести, что под Харьковом, а точнее под Барвенково, немцы окружили наши войска и фронт продвигается до Купянска. После прорыва немцев планировали задержать на реке Оскол. В наше село были эвакуированы жители из Наугольновки, Софиевки, Оборотновки, Верхней Дуванки. Предполагалось, что там будут сильные бои. Но немцы в районе Купянска форсировали Оскол с ходу и устремились дальше на восток. Представлялось, что наши части отступали беспорядочно, не чувствовалось руководства войсками. Царило самоуправство, были случаи мародерства. Брали у населения коров, птицу. Возражающих против грабежа сельчан сразу обвиняли в том, что провиант оставляют для немцев. Люди возмущались: 'А вы не допускайте, чтобы немцы пришли!'. Ответом была ссылка на приказ о плановом отступлении. В это смутное время каждый старался сохранить хоть что-нибудь. Я двое суток вместе с другими прятал свою корову в лозах, чтобы не забрали наши солдаты. Доить коров туда ходили тайно. 9 июля 1942 года без боя в село вошли немцы. Сопротивляться им было некому. Немцы поставили пушки на горе, со стороны села Покровское, и несколькими залпами подожгли амбары в селе Красногригорьевка. Военной необходимости в этом не было, а был расчет посеять панику среди населения, воздействовать на психику. Движение их войск началось со стороны села Покровское. Сначала проехали мотоциклисты с пулеметчиками в колясках. А к вечеру начали прибывать основные силы противника, автомобильные колонны двигались через село несколько дней. Были у них и велосипедные воинские части. Немецкие самолеты летали низко, и у многих на прицепе были планеры. Говорили, что так перебрасывают десант в район Дона. В это время вышли из подполья дезертиры, и многие из них пошли в полицию, полицейские формирования комплектовались в основном из местного населения. Нас выселили из дома, и в нем разместился какой-то штаб. Помню, что много было телефонных аппаратов, во все стороны тянулись провода. После отъезда непрошеных постояльцев никто у нас в доме уже не поселялся. Как-то в обед, когда мама подоила корову, пришел немец (он жил у соседей через дорогу) и купил молоко, заплатив две оккупационные марки. Марка номиналом в две единицы была размером со спичечную коробку. Я не знаю, что можно было на них купить в то время, так как во время оккупации деньги практически не ходили, действовал простой товарный обмен — теперь это называют бартер. История с молоком на этом не закончилась. Вскоре у нас во дворе появился русский, из пленных, служивший у немцев то ли шофером, то ли трактористом, и стал требовать молоко. Мама ответила, что молоко уже забрал немецкий солдат, больше нет. Тогда этот мародер поставил у стены сарая маму, бабушку и меня, угрожая пистолетом, грубо требовал молока. Мама пыталась его усовестить, напомнить, что он же русский, как же он может угрожать расстрелом своим. На что тот ответил: 'Твои за Волгу убежали, а ты молоко отдаешь партизанам'. На наше счастье, во двор заглянул уже знакомый нам немец, сразу разобравшись, в чем дело, дал русскому по шее, выгнал из нашего двора и сам ушел за ним следом. Я на всю жизнь запомнил, как 'оккупант' защитил нас от 'своего' русского. Во время оккупации через село проходило множество солдат из стран — союзников Германии. Итальянцы о себе оставили впечатление благородных и безвредных, такими же были и французы. А вот венгры (мадьяры), финны — очень злые и жестокие люди, близко к ним опасно было подходить. Итальянцы пешим строем шли через село в сторону Сталинграда 10 дней, примерно по 5 тысяч человек ежедневно. Каждый солдат имел мула, а офицер — лошадь. Все вооружение размещалось во вьюках, в том числе и легкие пушки. Были и автомобильные части. Итальянцы угощали детей макаронами, галетами, конфетами, консервами из рыбы (тогда я впервые попробовал сардины), но солдаты из других стран ничего никому не давали. Примерно через 10 дней после оккупации немцы собрали жителей села на сход неподалеку от нашего дома. Всего собралось человек 250–270. На сходе был немецкий офицер и переводчик, молодой человек, оба в черной военной форме. Выбирали старосту села. Переводчик объяснил, по какому поводу собрали людей. В это время кто-то выкрикнул: 'Товарищи!' — думаю, по старой привычке. Переводчик сразу сказал, чтобы больше этого слова не слышал — сейчас есть только господа. Наступила тишина. Тогда переводчик спросил: 'Кого вы желаете избрать старостой села?'. Вот тут наша соседка, Шепелева Анастасия Павловна, сразу предложила: 'Кума Михайла'. Когда начали звать кума, то увидели, что он уходит. Тогда переводчик предупредил, чтобы он вернулся, иначе офицер будет стрелять за неподчинение властям. Так 'кум' Опрышко Михаил стал старостой села. Был он человек добрый, безвредный и как мог помогал односельчанам. Во время отправки людей в Германию он некоторым советовал уйти из села куда-либо на хутор, подальше от немецких глаз. Многим советовал резать скот, чтобы немцы не забрали. Он как человек совестливый тяготился своей должностью. У нас в селе была комендатура, размещалась она в здании сельского Совета. Числа 5 или 6 января 1943 года полицаи привезли двоих партизан из Ново-Червоной в управу и через час их расстреляли на колхозном дворе и забросили в силосную яму. Все это я видел своими глазами. С наступлением 1943 года в течение одного дня организованно ушли итальянские солдаты. Перед отправкой, собираясь группами, объясняли, что идут домой, а Гитлеру капут. Это было как раз после Сталинградской битвы, хотя окруженные фашистские войска сражались там до 2 февраля. Немцы были очень злые на итальянских солдат. Не разрешали итальянцам останавливаться в селах, а раненых выбрасывали из хат. Вскоре к Тарасовке стала приближаться линия фронта. 25 января 1943 года немцы собрались дать бой нашим войскам на подступах к селу. Но рано утром лыжники нашей армии, обойдя по полям, стали село окружать, и немцы, бросив позиции, убежали. Но потом они еще три дня сдерживали наступление наших войск в селе Ново-Червоная. Нас освободили 26 января 1943 года. В этот день всех полицаев и старосту арестовали. Убили одного полицая, который оказывал сопротивление, — Герасима Сердюка. Некоторые полицаи убежали с немцами и потом оказались в США, в частности два брата по фамилии Барака. Одного звали Трофим, а другого я не помню. После войны они присылали письма и посылки. В США ездила дочь одного из них. Говорила, что отец не верил, как плохо в селе жили люди после войны. Отец ей подарил автомобиль 'Москвич-412'. Наша армия в 1943 году вошла в село организовано, все в полушубках, в валенках. Автомобилей было мало, но гужевого транспорта было достаточно. Старосту арестовали, и вот тут 'кума' проявила свой талант и умение, собрала большое количество подписей в защиту 'кума Михайла'. По тем временам ему грозило 25 лет тюрьмы, но суд учел ходатайство односельчан и определил наказание в 10 лет. Потом в тюрьме были зачеты за хорошую работу, и он а конце 40-х годов был освобожден и сразу с семьей выехал из села. Сразу после освобождения села, в начале февраля 1943 года, всех мужчин от 16 и до 60 лет мобилизовали на фронт. Кто были эти мобилизованные? Юноши 16–17 лет, солдаты, бежавшие из плена, служащие, рабочие и колхозники, оставленные по броне в народном хозяйстве и не успевшие эвакуироваться. Так вот, этих всех мужчин после 'комиссии' собрали и бросили на фронт. Многие из них никогда не служили в армии, не держали в руках оружие. Отправляли в своей одежде и обуви, на 5–10 человек всего оружия — одна винтовка, а остальное оружие нужно добыть в бою. И вот эти воины, мои земляки, вступили в бой в открытом поле возле станции Кисловка Купянского района. Почти все они погибли. Немцы подпустили эту необученную, плохо вооруженную массу на близкое расстояние и в упор из-за железнодорожного полотна расстреляли. Спаслись единицы. Некоторые женщины из нашего села ходили на это поле боя забрать своих убитых мужей, перевезли их за Страшный смысл слова 'война' я постиг в одиннадцать лет, узнав о кровавом побоище в степи. Только что мы провожали сельскими улицами на битву дорогих моих земляков, безоружных, одетых в старые домашние одежонки, с котомками за плечами. И через короткое время встречали уже их тела. Саночки с убитыми везли хоронить в родное село почерневшие от горя вдовы и матери. Я тогда мгновенно осознал дикую бесчеловечность войны, и для меня она с того времени стала синонимом трагедии, развернувшейся в степи под Кисловкой. … Вспоминается мне случай, когда в начале февраля 1943 года я со своими сверстниками гулял в центре села, возле сельского Совета. Смотрим — наш солдат ведет 7 пленных. Немцы без оружия, ремней, оборванные, в пилотках, несмотря на зиму. Возле ручной колонки попили воды, и один немец попросился отойти по нужде. Он присел в стороне, а наш солдат толкнул его в дерьмо. Все смеялись после этого и думали, что так и надо фашисту. А был он фашист или просто солдат — я не знаю. Прошли годы, вспоминаю этот случай и думаю: ведь немцы сдались в плен на милость победителя. И вот она, эта милость. Была зима, где этот человек смог бы помыться, обсушиться? Пусть так поступали фашисты, но мы же всегда проповедовали великодушие, снисхождение к пленным. |
3 серпня 2009
|
>>> Ще одна книга про наш край 'Моє село – моя Маньківка' написана Михайлом Андрійовичем Гапочкою. Маньківка раніше входила до Тарасівської волості. У цьому фрагменті його книги розповідається про події 1932/33 років: … РОЗДІЛ ЧЕТВЕРТИЙ, про найпекучішу пам'ять — пам'ять серця. Тим часом мама шукала сліди корови і навіть до ворожки ходила. Натрапила таки. Якось догнала в селі Харене Катюху Околенкову — вона у Сватове везла м'ясо продавати. Ветеринар дав довідку, що то м'ясо дворічної телиці. — Звідки воно у тебе, адже у вас не було телиці? — Я корову зарізала, — каже їй Катюха, а в самої очі бігають. Чоловік у Катюхи був калікою — з війни прийшов без ноги, а брат, Гришка — активіст і бандюга. Він убив Митьку Жука, стріляючи через вікно. Саме в Околенкової і тамтешні і наші активісти пили та гуляли. Її хату в Маньківці називали блядкомом. Такі вони були: того притиснуть, у того вкрадуть. Ягоренко звідти не вилазив. Як мама не побивалася — всі її старання виявилися марними. Активісти з неї лише посміювалися і тягли з неї податок, наче з 'індуса' (власник індивідуального господарства, В.Ч.), хоча в нас анічогісінько не було. Тато в ту пору сидів у Покровці в міліції. Мама возила йому харчі, їздила не сама, а з матір'ю Єнченка Альошки з хутора Ново-Павлівки. Альошку також тримали в міліції. Через два тижні тато прийшов додому. Не сам, а в супроводі чоловіка з гвинтівкою, якому тато дав клятву не тікати. Залишився тато переночувати. Стільки було сліз, радощів. А вранці поснідали, попрощалися з надією на повернення. Суд відбувся у школі. Людей зібралося з півсела. Ніде ні сісти, ні стати. — Суд іде. Встати! На столі — гасова лампа. Республіканський суд-трійка розпочав своє засідання. Запитують тата: — Чи був ворогом народу Ягода? — Здається, був, — відповідає той. Запитують свідка Стешенка Івана Єгоровича. — Скажіть, тільки правду, що вам говорив звинувачуваний? — Він сказав, що, як сказав Ленін: 'Хто як зуміє, то так і проживе'. — У вас є свідки? — Немає. Ми наодинці розмовляли. — Я неписьменний, — каже тато, — в політиці не розуміюся. Присутні його підтримують: 'Це правда — він неписьменний'. Суд на ті вигуки не зважає, у них своє на умі. Зачитують вирок: 'За агітацію проти радянської влади — дванадцять років суворого режиму'. Після суду мама підійшла до тачанки, на якій сиділи судді. Вона питала, як подати на пересудження. Але суддя їй сказав: 'Марна то справа, навіть не старайся. Менше йому однак не присудять'. Боже-Божечки... На суді сиділи всі ті, хто вкрав, хто їв м'ясо нашої корови - активісти. Це вони підтакували. Потім люди прозвали їх 'кровопивцями села'. Ми прийшли додому, на Березівку. Ночувала в нас мамина сестра — тітка Софія з дітьми. Аж тут і комсомолець-охоронець. Сказав: щоб мама нічого й ніде не дівала. Але потім посміхнувся, мовляв, так мені наказано. Івана Тарануху в селі прозивали Риндя-Комса. Був він бідний і активісти вважали його дурнем. — Тітко, зваріть картоплі, дайте мені огірок і кусень хліба. Я поїм і ляжу відпочивати, а ви що хочете, то те й робіть. Навпроти нас жили родичі Проні. У них були діти Андрій і Тетяна. Проні дали згоду, щоб мама перенесла до них дванадцять мішків картоплі, рушники, полотно та інше. Мама сподівалася, що цим врятує нас від голоду. Вранці прийшло чоловік з п'ятнадцять активістів з ломами, піками, вилами в руках. Наїхали й 'індуси' зі своїми підводами. Все, що мама не встигла перенести до Пронів — повантажили на підводи: картоплю, діжки з капустою січеною, з огірками. Забрали баклажани (у нас баклажанами називають помідори, В.Ч.), кукурудзу прямо з стеблами повиривали, буряк. Половили курей. Забрали навіть солому. Страшно було дивитися на тих людей, бо жадібності їх не було меж, вони не бачили себе з боку, вони були тоді вже не людьми. Забрали подушки, ліжники. Останнє з-під нас повитягували. Ліжником Гришка Балабуй накрив свою кобилу. А ми залишилися в голій хаті, на холодній лежанці. Навіть груба була розвалена. Не протопиш, не обігрієш хату. Стояв я малий, дивився і вжахувався всьому тому, що бачив, що пережив. Люди перетворювалися на нелюдів: ні Бога не боялися, ні людей не соромилися. — Іроди й тільки... — простогнав дідусь Корній. Забране в нас начеб мали везти в артільну комору, але насправді його віддавали Ягоренкові або ж продавали. Сором не колов очей, бо в Сірка їх позичали. Було моторошно, наче на кладовищі. Невже це ти, моє село Маньківко, таким було? А було ж таки. Було... Скільки ми не благали: 'Не забирайте кобилу з санями, бричку!' Але марно! Забрали їх на колгоспний двір. Такий був страшний час, люди начебто вовки (тільки здобич їм потрібна була, та й більше нічого) сльозами і кров'ю людською упивалися. А ми сидимо, просимо їсти. Мама знову пішла до Пронів. Проні, хоч і свої були, але мама лише дещо випросила з того, що до них носила. — Дайте хоч половину того, що я приносила. Дали відро картоплі, гаюна на суп, а другого разу — у глечик борщу. Я добре пам'ятаю той борщ. В ньому була картопля великими шматками. А потім їхні діти сказали нам: 'Не ходіть більше до нас, бо Ягоренко і на нас донесе'. Ось така була в них совість. …Маму позвали у штаб, тоді штаби були в кожній десятій хаті: — Плати податок, підписуй займ. — Нема у мене чим платити. Тоді вони, окаянні 'активісти', взяли мішок, вмочили в дьоготь, прив’язали до палиці і змусили маму нести через усе село. Усі люди дивилися, а 'активісти' насолоду від цього явища мали. А ще бідній мамі дісталося і від активіста Крутька. Він тоді в колгоспі імені Балицького при штабі сидів. Так отой гад взяв та прищипнув мамі дверима пальці, що аж кров бризнула. А тоді, як побачив кров чужу, він пом'якшав. Та хіба ж це люди були?! Як тільки тяжко було мамі, як вона мучилася! Бідна, вона все шукала й шукала нам їжу. Хоч би щось роздобути, хоч би як підтримати своїх дітей. А ми, малі, все просили й просили їсти. Сиділи під вікном, замурованим морозом, продували його хуканням, щоб було видно, як мама вертається додому. Може, й щось несе нам. Принесе, бувало, промовить: — Це від дідуся Корнія принесла. Від бабусі Ганни. Дідусь на той час працював в артілі. Спливло в пам'яті: брати й сестра поснули, а я все чекаю, що мене мама ще нагодує чимось. Наступного дня мама знову йде на пошуки їжі. Деякі родичі давали їй гроші, за них мама купувала в Романа Балабуя буряки. Балабуй — людина хитра й потайна — буряки продавав, та щоб Ягоренко не бачив. Продавав і збиткувався над нами — синок його вночі приносив буряки, які були наполовину з гнилятиною. І як тільки ми не просили, як не благали не класти гнилих буряків, але, як кажуть люди, в Барбоса й совість собача. Нікуди було нам діватися — їли й гнилі. А потім настав 1933 рік. Мама, як і раніше, ходила на слободу, продовжувала шукати нам їжу. Не можу згадувати той час без тяжкого душевного болю. Ми сидимо й сидимо під вікнами. Одні побоювались до нас заходити, іншим начеб не з руки — хата наша на краю села. Попереду лише висока гора. І біда наша така ж висока, мов та гора У вікно видно Березів яр, лісок. Під горою відома нам, дітям, лисяча нора. Праворуч — Сухорученкові луки, трішки далі — Коломиців ліс. Він за кілометр з гаком. В той ліс ходила моя мама за хмизом — чимось же треба було топити. … Повністю книга розміщена на сайті: http://svatovo.lg.ua... gap.html |
3 серпня 2009
|
| Закрити |
